Джинни отходит к окну. Оно высокое, пыльное; но рыжее солнце пробивается через мутное стекло, освещая эту большую, мрачноватую спальню. У Джинни щиплет в глазах. Слезы, отчаянные, горькие, она сдерживать не в силах. Хочется разреветься, хоть однажды побыть беспомощной, беззащитной, как маленькая девчонка.

Скрип двери и шаги Гарри за своей спиной. Он подходит близко, совсем близко.

— Я ведь дала понять, что буду ждать...

И Гарри привлекает Джинни к себе, целует сухими и горячими губами в висок, где бьется пульс; она обвивает руками его шею, утыкается лицом в плечо. Сейчас Гарри — сильный, усталый, исхудавший, но — сильный. Сильнее нее, сильнее кого угодно.
И Джинни плачет; она дает выход всему, скопившемуся в ней за полмесяца — все это время она жила с душным, тугим, серым комком в груди, а сейчас он растворился, растаял в ее соленых слезах.

Ладонь Гарри нежно и уверенно ложится на ее волосы, губы касаются уха; а она мимолетно дотрагивается губами до его шеи.
Джинни буквально чувствует, как колотится его сердце.
А потом — проходит несколько томительных мгновений, несколько ударов сердца — Гарри говорит с тихим волнением:
— Я люблю тебя.
Это как сгусток весны где-то под сердцем, сжимающийся, сладостно щемящий...
Джинни глядит в его светлые глаза, читая там то многое, что он никогда не говорил ей, не успел сказать — или просто не мог, и тянется губами к его, целует, запуская руки в волосы, и с трепещущим и сжимающимся сердцем шепчет:

— Я тоже тебя люблю… Гарри.

Гарри.

И потом тоже.

Гарри целует ее — осторожно, нежно; грудь, руки, живот; он прикасается к бедрам, целует светлые, в веснушках колени.

Он раздевается; Джинни вспыхивает, но неловкости не чувствует — только мысль о том, что Гарри действительно красив; довольно высокий и какой-то тонкий, стройный, пожалуй, исхудавший.

Он склоняется над ней, целует в губы, скользит по щеке до ярко-рыжих прядок близ уха.